Отличная статья о том, почему русский разночинец середины XIX века стал одной из движущих сил прото-революционного движения.
Процесс показан через призму творчества Чернышевского и Помяловского.
Выбор русского разночинца
Cамый знаменитый образ разночинца в русской литературе запечатлен в романе И.С. Тургенева «Отцы и дети». Но портрет будущего лекаря Базарова был скорее карикатурой, чем живым образом «новых людей». Тургенев был далек от социальной среды разночинской молодежи, и он ухватил лишь внешнее свойство умонастроения ее представителей — радикальная критика авторитетов и традиций прошлого. Данную критику Тургенев утрировал и довел до нигилизма, т.е. полного отрицания каких-либо принципов. Как говорил Базаров: «Принципов вообще нет — ты об этом не догадался до сих пор! — а есть ощущения. Все от них зависит». Д.И. Писарев, хотя и принял образ Базарова с большим сочувствием, писал:
«Тургенев — чужой в отношении к людям нового типа; он мог наблюдать их только издали и отмечать только те стороны, которые обнаруживают эти люди, приходя в столкновение с людьми совершенно другого закала»
Сами «нигилисты» в массе своей не приняли Базарова. Е.Н. Водовозова в воспоминаниях описывает очень бурную реакцию молодежи на роман Тургенева. Поступали даже предложения направить коллективный протест Тургеневу в Париж против «пасквиля на современную молодежь».
Лучше всех о себе могли написать только сами разночинцы. Именно разночинец как новый социальный герой стал в центр внимания многих литераторов 1860-х гг. В нашей статье речь пойдет о произведениях двух самых ярких представителей разночинской литературы — Н.Г. Чернышевского и Н.Г. Помяловского.
Основной сюжет «Молотова» (1861 г.) и «Что делать?» (1863 г.) крайне схож — история спасения образованной девушки из мещанской среды, которая не хочет идти за богатого жениха, навязываемого родителями. И у Чернышевского, и у Помяловского спасителем девушки выступает разночинец (мелкий чиновник и студент-медик), который женится на девушке, тем самым спасая ее из домашнего рабства. Этот сюжет был взят писателями неслучайно: он представлял собой крайне распространенный пример из жизни разночинской среды, в которой тема освобождения женщины занимала важное место. Несмотря на внешнюю схожесть сюжетов, романы двух писателей представляют собой развилку, на которой стоял русский разночинец 1860-х гг. Рассмотреть эту развилку — цель нашей статьи.
<...>
Исторический контекст
Залпы английских кораблей по Севастополю ознаменовали собой не только конец царствования Николая I, заморозившего Россию на долгие три десятилетия, но и начало новой эпохи — реформы Александра II. В российской истории это было удивительное время. Огромная империя, раскинувшаяся от Аляски до Польши, начала просыпаться после долгого сна и устремилась в погоню за европейскими державами, пытаясь наверстать отставание практически во всех сферах жизни — от судебной сферы до высшего образования. Образованное общество встрепенулось в ожидании великих и долгожданных реформ. Н.Г. Помяловский писал: «Люди мрака в то время испугались, люди света торжествовали, люди неведения, как Дороговы, ждали каких-то потрясающих переворотов». Многие считали, что они переживают историческое время и Россия стоит накануне чего-то судьбоносного. Известный химик Д.И. Менделеев писал в 1861 г. : «А времена исторические — все серьезные дела делаются… история на глазах творится».
Крестьянская реформа, готовившаяся помещиками с 1857 г., дала крестьянам формальную свободу. Из категории крепостных крестьян они становились временнообязанными. Кроме т.н. «кошачьего надела» (меньше одной десятины) крестьяне не получили в собственность никакой земли. Они были вынуждены продолжать платить оброк и отрабатывать барщину за пользование надельной землей, принадлежавшей помещикам. Выкупные платежи растянулись на долгие четыре десятилетия. По данным историка Н.А. Троицкого, с 1861 г. по 1906 г. помещичьи крестьяне в качестве выкупа за землю заплатили 1 млрд. 570 млн. руб., в то время как ее реальная стоимость составляла 544 млн. руб. По своим целям и результатам крестьянская реформа проводилась помещиками в интересах помещиков.
Вместо того, чтобы разрешить аграрный вопрос, реформа еще больше его усугубила. Если раньше как формально, так и фактически крестьяне принадлежали помещикам, то после реформы гражданская самостоятельность крестьян сталкивалась с их экономической закабаленностью. Глубокое разочарование «ненастоящей свободой» стало общим чувством для крестьянства и разночинской интеллигенции. Русское государство и помещики мало того, что держали сотни лет своих соотечественников на полурабском положении, так и с освобождением обманули крестьян. Крушение надежд на возможность радикальных реформ сверху толкало разночинцев в антиправительственный лагерь. В.Г. Короленко писал:
«В начале шестидесятых годов великая реформа всколыхнула всю жизнь, но волна обновления скоро начала отступать. То, что должно было пасть, не упало окончательно, что должно было возникнуть, не возникло вполне. Жизнь повисла на мертвой точке, и эта неопределенность кидала свою тень на общее настроение».
За отменой крепостного права последовала целая череда реформ в военном деле, местном самоуправлении, сфере образования. Объективные экономические процессы, рост общественного недовольства и отставание России от европейских стран подталкивали самодержавие к буржуазной модернизации. Но царь шел на эти реформы вынужденно, поэтому с момента своего возникновения новые общественные институты (земства, суд присяжных) были положены в прокрустово ложе законов Российской империи, по которым верховная власть в стране принадлежит императору — неограниченному самодержцу. Но даже с учетом всех ограничений, создание земства ознаменовало приход в русскую деревню, пожалуй, впервые за ее историю, врачей и учителей. За 16 лет работы земств (1864–1880 гг.) на селе было создано 12 тысяч школ, число земских врачей выросло вчетверо.
Новые учреждения потребовали работника нового типа — не дворянина с хорошей родословной, умеющего только тратить родительское наследство, а образованного разночинца, вышедшего из низов только благодаря своему труду. Из провинциальной глуши в центр империи и губернские города устремились сыновья бедных священников, мелких чиновников, мещан. Н.П. Огарев подчеркивал внесословный характер самой социальной категории разночинцев:
«Из духоты семинарий, из-под гнета духовных академий, из бездомного чиновничества, из удрученного мещанства она вырвалась к жизни и взяла инициативу в литературе. Этой молодежью Россия совершает свое отречение от буржуазии; скомканно, сжато, мгновенно переживает и отрицает всякую буржуазную сословность и опять-таки приходит к понятию действительной бессословности, к бессословности не по имени, а по общественному отношению к собственности, к бессословности не формально-юридической, но экономической».
Рост значения «мыслящих пролетариев» (формулировка Д.И. Писарева) в русском обществе был неразрывно связан с реформой высшего образования. Указы Николая I, напуганного европейскими революциями 1848 г., были нацелены на недопущение в университеты выходцев из низов. По указу 1849 г. предпочтение для зачисления в университет получали люди, имеющие право вступать в гражданскую службу — дворяне и купцы 1-й гильдии. Само число студентов одного университета (всего в России было шесть университетов) ограничивалось 300, ограничение не касалось медицинских факультетов. Повышалась плата за обучение.
После смерти Николая I в 1855 г. многие из вышеназванных ограничений были устранены. Из рук николаевских генералов управление учебными округами приняли гражданские чиновники. Все эти шаги не привели к резкой демократизации университетской жизни, но расширили доступ для разночинцев к высшему образованию. Общее количество студентов в пяти университетах (за исключением Дерптского, который был на особом положении) увеличилось с 2809 человек в 1853 г. до 4935 человек в 1860 г. Тем не менее доля дворян среди студентов оставалась чрезвычайно велика. В официальной статистике отдельных данных по дворянству нет, дворяне объединены с чиновниками в одну категорию. Поэтому реальный процент учащихся разночинцев был выше : в 1857 г. в пяти университетах 68% учащихся принадлежало к дворянам и чиновникам. Университетская жизнь студентов также сильно изменилась. Литературный критик А. Скабичевский вспоминал:
«В течение пяти лет (1856–1861 гг. — М.Л.) пребывания моего в университете он пережил такой радикальный переворот, что был неузнаваем. Вместо прежнего мертвого безмолвия пустых коридоров, в которых лишь в перемены между лекциями робко двигались кучки запуганных и подтянутых студентиков, теперь с утра и до сумерек университет шумел, как пчелиный улей; в его коридорах и аудиториях было не протиснуться».
До 1860-х гг. разночинцы находились на периферии государственной жизни. Они были разбросаны по территории огромной страны и не имели возможности оказывать какое-либо серьезное влияние на политическую и культурную жизнь российского общества. В дореформенные времена такие неприкаянные люди шли в чиновники, мелкие церковнослужители или, на худой конец, становились приживальщиками в дворянском гнезде. Начало реформ Александра II и бурное развитие капитализма в России создали для разночинца социальный лифт, поднявший его до профессии учителя, доктора или инженера.
<...>
«Молотов» и «Мещанское счастье»
Помяловский и современниками и потомками воспринимался как автор, который ушел из жизни, не до конца реализовав свой талант. Чаще всего подобные дежурные фразы произносят на смерть любого писателя в молодом или среднем возрасте. В отношении Помяловского данная сентенция справедлива меньше всего. Николай Герасимович прожил 28 лет, оставив после себя целую серию законченных и незавершенных произведений, самое знаменитое из которых — «Очерки бурсы». Описание нищенского быта и ужасной жизни семинаристов поразило современников. В центре столицы обнаружился настоящий садистский дом, где педагоги с помощью порки вдалбливали в юные головы катехизис. «Очерки бурсы» сделали Помяловскому литературное имя, но бросили тень частичного забвения на два очень значимых произведения для литературы 1860-х гг.: «Мещанское счастье», «Молотов». Данные книги менее известны, хотя в них впервые разночинец описал разночинца как новое социальное и культурное явление. Недооцененность этих произведений подчеркивал Максим Горький.
В центре сюжета двух книг находится сын слесаря Егор Иванович Молотов. Воспитанный с ранних лет в грязи и бедности, Егор в 12 лет после смерти отца поступает на воспитание к старому профессору. Из разговоров с профессором Молотов набирается основных жизненных знаний, преодолевая свои «дикие понятия о боге, людях, жизни и природе». Василий Иванович сформировал в мальчике способность к самостоятельному развитию и тягу к науке: «Мальчик полюбил науку; он инстинктивно чувствовал, что через нее только станет человеком, потому что он не был породистым мальчиком». Закончив университет, Молотов перебивается уроками в столице, но в конце концов он вынужденно уезжает работать секретарем в провинцию к помещику Обросимову. Помяловский постарался представить разные этапы жизни образованного бедняка, вынужденного бороться за выживание и пытавшегося каким-то образом реализовать свои общественные идеалы. Столкновение материальной нужды, мещанского счастья и общественного выбора — главная тема размышлений писателя.
Кто такой Молотов? Это человек, испытывающий острую социальную неудовлетворенность от своего промежуточного положения. Он уже оторвался от невежественного мещанства, но никогда не сможет стать «своим» для дворянства.
<...>
В главном герое после услышанного происходит внутренний переворот, расположение «добрых людей» Обросимовых к нему оказалось иллюзией, за которой скрывается сословное деление: «мы» (дворяне) и «они» (плебеи). Помяловский пишет : «Теперь плебей узнал, что его кровь не освящена столетиями, что она черна, течет в упругих, толстых, как верви, жилах и твердых нервах, а не под атласистой белой кожей, в голубых нитях и нежных...». Просвещенный барин никогда признает разночинца равным себе. Разночинец для него останется удачливым выскочкой. Неудовлетворенность Молотова пока носит лишь отрицательный характер, он прекрасно понимает, что ему никогда не стать равным дворянину. Помяловский называет своего героя «Homo novus» (Новый Человек), подчеркивая тем самым его полный разрыв с той мещанской средой, из которой он вышел. Стоит отметить важную черту: Молотов осмысляет свой конфликт с Обросимовыми именно в социальном ключе, а не только лишь как личную обиду.
<...>
Молотов старается просвещать Надежду Дорогову, дочь чиновника. Он рекомендует ей книги и ведет пространные беседы о жизни. Час решительных действий наступает, когда родители захотели выдать дочь замуж за генерала Подтяжина. Молотов выступает против этого и сватается к Надежде. Любовная линия между Надеждой и главным героем, несмотря на ожесточённое сопротивление родителей, завершается их воссоединением. Казалось бы, счастливый конец, но почему Молотов в финальном монологе ищет оправдания своему счастью?
«Я, Надя, родился космополитом, не был связан ни с какою почвою, не был человеком сословия, кружка, семьи. Казалось, так легко было вступить в свет. Но я был выходцем из своего сословия и потому, как все выходцы, не понимал, что многого требовать нельзя, что необходима умеренность, тихий глас и кроткое отношение к существующим интересам общества. Мы ломать любим, либо делаемся отъявленными подлецами, либо благодушествуем, как я благодушествую. С тупым изумлением смотрим мы на людей, потому что они не похожи на нас. Положение нелепое — торчать ото всех особняком; пальцами начнут указывать, на смех поднимут, возненавидят. Поневоле пришлось съежиться, обособиться, притвориться, что и ты такой же человек, как все, а дома устроить себе и моральную и материальную жизнь по-своему, завести своих пенатов, своих поэтов, общество и друзей. Что же делать, не всем быть героями, знаменитостями, спасителями отечества. Пусть какой-нибудь гений напишет поэму, нарисует картину, издаст закон, — а мы, люди толпы, придем и посмотрим на все это. Не угодит нам гений, мы не будем насильно восхищаться, потому что толпа имеет полное право не понимать гения... Иначе простым людям жить нельзя на свете... Правду ли я говорю, Надя?».
Противоречивость мыслей главного героя вызвана разрывом между образовательным уровнем Молотова, его общественными запросами и мелкой чиновничьей службой. Свое стремление изменить мир он променял на спокойную жизнь и материальный достаток. Отсюда и рождается скука. Молотову как выходцу из низов ничего не доставалось даром, поэтому его главной задачей стало достижение экономической независимости. Материальная самодостаточность обеспечивает Молотову свободу суждений и поступков, но со временем средство превращается в самоцель. В обустройстве своего быта Молотов пытается сублимировать свое стремление переустройства общества. Помяловский мастерски показал условность той черты, которая отделяла мещанское счастье и материальный достаток в жизни разночинца.
Молотов говорит:
«Можно иметь понятия, которых никто не имеет, и не заботиться, что пошлая, давящая действительность не признает их. Можно весь век ни одному человеку на свете не сказать, чем вы живете, и кончить жизнь так. Я в своем кабинете царь себе. На голову и сердце нет контроля...».
Жить мещанской жизнью, вращаться в чиновничьей среде, но при этом иметь «внутренние понятия» об иной жизни — именно такой путь выбрал Молотов.
<...>
«Что делать?»
О романе «Что делать?» написаны сотни, если не тысячи специальных исследований. Казалось бы, каждую строчку произведения литературоведы и историки подвергли тщательному анализу, который не оставил белых пятен. Все это так. Но, придерживаясь принципа «книги живут, пока их обсуждают», нам кажется, что сегодня мы должны взглянуть на книгу Чернышевского именно в социально-историческом контексте эпохи, как на определенный этап в развитии самосознания разночинцев.
При первом взгляде роман Чернышевского не содержит в себе ничего революционного. Так рассудила и царская цензура, когда допустила книгу узника Петропавловской крепости к печати. Сколько было книг о любовном треугольнике? Вот свет увидела еще одна. Некоторые исследователи высказывали гипотезу, что царская администрация целенаправленно дала разрешение на печать, ожидая, что автор дискредитирует себя своим «любовным романом». При внешней простоте детективного сюжета, «Что делать?» стала книгой, воплотившей в себе нравственные и политические искания целого поколения.
<..>
Реформы Александра II не открыли ставни, а скорее едва приоткрыли форточку в душной комнате, в которой было заперто русское общество в эпоху Николая I. Огромная историческая инерция, созданная веками крепостного права, не могла исчезнуть силой одного указа. Крепостное право отменили, но дух крепостнических отношений остался. Разночинская интеллигенция начала вести упорную борьбу за создание новых отношений между людьми, как в семье, так и в обществе. Отношения внутри семьи подвергались наиболее медленным изменениям, патриархальный тип семьи все еще продолжал господствовать. Новая волна образованных юношей и девушек, вышедшая из низов, вступила в резкий конфликт со своей социальной средой. Это был конфликт не просто политических убеждений, это был конфликт нравственный, личностный. Новые люди, как их назвал Чернышевский, мыслили в других политических категориях, они чувствовали и жили иначе — по-своему.
Особенно резко линия разлома прошла по среде городского мещанства и мелкого чиновничества, потому что именно здесь люди поколениями наживали капиталец, экономя каждую копейку и рассматривая собственных детей как товар для продажи. В таких семьях страсть к деньгам приобретала колоссальные размеры. Мещане знали, что такое нужда и хватались двумя руками за любую возможность увеличить свои накопления. Они хотели «лучшей жизни» для своих детей, как они ее себе представляли. Помяловский очень точно характеризует эту «лучшую жизнь» в «Молотове»:
«Чего хотели эти люди? Они из сил бились-выбивались, чтобы заработать себе благосостояние, которое состояло не в чем ином, как в спокойном порядке, с расчетом совершающемся существовании, похожем на отдых после большого труда, так чтобы можно было совершать обряд жизни сытно, опрятно, честно и с сознанием своего достоинства. Такой идеал у них определялся словами “жить как люди”».
Именно из такой почвы на свет появились новые герои, заполнившие собой страницы русской литературы 1860-х гг. Чернышевский вовсе не питает ненависти к мещанской среде. Напротив, автор во втором сне Веры Павловны вводит метафору: «реальная (чистая) грязь» и «фантастическая грязь». «Реальная грязь», т.е. мещанская среда, не содержит в себе гнилого элемента потому, что эти люди не бездельники, они находятся в постоянном движении и труде. Чернышевский пишет:
«Они составляют грязь в этом соединении, но пусть немного переменится расположение атомов, и выйдет что-нибудь другое; и все другое, что выйдет, будет также здоровое, потому что основные элементы здоровы».
Грязь и нужда реальной жизни изломала этих людей, превратив в нравственных калек. Но благодаря неустанной борьбе за кусок хлеба семьи мелких мещан способны вырастить совершенно других детей, соединивших в себе два неразрывных условия для будущего преобразования России — труд и знание.
Несмотря на свои субъективные намерения, направленные сугубо в сторону материального расчета, действия мещан подчиняются объективной логике развития общественного процесса. Люди, лишенные знатного имени, способны подняться по социальной лестнице только благодаря своему трудолюбию и знаниям. Именно поэтому они понимают выгоду предоставления образования своим детям:
«Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром думаешь, а как бы я не злая была, так бы ты и не знала, что такое добром называется. Понимаешь? Все от меня, моя ты дочь, понимаешь? Я тебе мать».
Гнилая дворянская среда не способна родить из себя здоровый колос, так как в ней отсутствует самый главный элемент становления личности — труд:
«…труд представляется в антропологическом анализе коренною формою движения, дающею основание и содержание всем другим формам: развлечению, отдыху, забаве, веселью; они без предшествующего труда не имеют реальности. А без движения нет жизни, то есть реальности, потому это грязь фантастическая, то есть гнилая».
В данном отрывке можно заметить какую роль отводил Чернышевский трудовой этике в становлении разночинцев. Впервые на это обратил внимание Писарев в своей статье «Мыслящий пролетариат». Именно в отношении к труду лежит разграничительная линия между «ветхими» и «новыми людьми». За столько веков прозябания России как никогда нужен именно работник, способный вычистить авгиевы конюшни в ее социальном порядке и семейном быте. В повести «Мещанское счастье» Молотов рассуждает об «экономическом национальном законе». Согласно этому закону, в России существует самое превратное понимание труда: «работа» происходит от слова раб, всякий работающий лично несвободен и зависим, а безделье есть признак свободы и человеческого достоинства. Помяловский пишет : «Не труд нас кормит — начальство и место кормит; дающий работу — благодетель, работающий — благодетельствуемый; наши начальники — кормильцы». Человек не может честно трудиться, чтобы не унижаться перед благодетелем, выступая в роли вечного просителя. Образ разночинца, как у Помяловского, так и Чернышевского, пронизывает идея трудовой этики, согласно которой, труд — необходимое и благородное дело.
Этика новых людей представлена пока в единичных семьях, и за описание образов героев и отношений молодоженов Чернышевского можно упрекнуть в натянутой искусственности и сухом рационализме. Но Чернышевский описал только зарождающееся явление, поэтому угловатость образов и искусственность некоторых сцен вполне закономерна.
<...>
В действиях Рахметова виден титанический масштаб и упорство, его образ схож с героями народных былин о русских богатырях, обладающих недюжинной силой и сражающихся со злом на Руси. Чернышевский называет Рахметова «особенным человеком» и насчитывает среди своих знакомых всего восемь человек (в том числе двоих девушек), похожих на него. Именно в связи с исключительностью Рахметова его титанизм является отражением малочисленности революционного лагеря, отсутствия массового отклика крестьянства на пропаганду. Писарев, описывая самоистязание Рахметова, писал:
«Ну, а если бы он увидел, что не может, разве он переменил бы что-нибудь в своем образе жизни и в своей деятельности? Разумеется, нет. Скорее умер бы, чем переменил. Стало быть, какая же это проба? Очевидно, что все подобные выдумки происходят от избытка сил, не находящих себе достаточно широкого и полезного приложения».
Важно также отметить, что на поведение Рахметова большое влияние оказало его дворянское происхождение. Крайний аскетизм Рахметова, доходящий до самоистязания, можно рассматривать как следствие обостренного чувства социальной вины кающегося дворянина. Лидер партии эсеров В.М. Чернов позднее напишет:
«Кающийся дворянин чувствовал себя в неоплатном долгу перед народом, бичевал себя сознанием своей исторической виновности, хотя бы лично он и был совершенно “без вины виноватым”; удрученный этим сознанием, он готов был добровольно выкраивать ремни из собственной кожи, чтобы только уплатить по “историческому векселю”».
<...>
Социальный тип революционера-народника сформировался под непосредственным влиянием «Что делать?». Известный анархист, народник Кропоткин писал:
«С художественной точки зрения повесть не выдерживает критики, но для русской молодежи того времени она была своего рода откровением и превратилась в программу <…> Она сделалась своего рода знаменем для русской молодежи, и идеи, проповедуемые в ней, не потеряли значения и влияния вплоть до настоящего времени».
Для того, чтобы понять корни теории разумного эгоизма, важно учитывать философскую основу в виде трудов Фейербаха, от которой отталкивался Чернышевский в своих размышлениях. Мы проанализировали эту тему в другом тексте. Но на мировоззрение Чернышевского также повлияло и господство казенного православия, представители которого с церковных кафедр проповедовали высокие нравственные ценности, а на деле выступали идеологической опорой власти. Материалисты в глазах охранительной прессы («Северная пчела», «Домашняя беседа») были полными нигилистами, отрицающими ценности семьи, веры и отечества, т.е. абсолютными эгоистами, живущими лишь только ради самих себя. Писарев высмеял образ русского разночинца, существовавший в консервативных кругах:
«Их обвиняли в невежестве, в деспотизме мысли, в глумлении над наукою, в желании взорвать на воздух все русское общество вместе с русскою почвою; их называли свистунами, нигилистами, мальчишками; для них придумано слово “свистопляска”, они причислены к “литературному казачеству”, и им же приписаны сооружение “бомбы отрицания” и “калмыцкие набеги на науку”».
Отрицание ложных надличностных ценностей стало отправной точкой для этических воззрений автора «Что делать?». Чернышевский отверг постулат о том, что человек по своему существу грешен. Человек сам кузнец своего счастья и только в его силах изменить судьбу, начав жить по-человечески. Разночинец по своим желаниям эгоист, говорит Чернышевский, но его эгоизм наполнен разумом. В письме к отставному медицинскому студенту Вера Павловна пишет: «Да если послушать нас, мы все трое такие эгоисты, каких до сих пор свет не производил. А, может быть, это и правда? Может быть, прежде не было таких эгоистов? Да, кажется».
<...>
Человечество в своей основе едино — свободная личность не может существовать в окружении рабов, для ее развития, нужны другие личности. Именно поэтому, по мысли Чернышевского, для того чтобы русское общество смогло самоосвободиться от произвола самодержавия, разумный эгоизм должен стать его нравственным императивом.
Несмотря на свои художественные недостатки, роман «Что делать?» предложил не ряд идеалов, имеющих малое отношение к действительности, а показал читателю-разночинцу возможность здесь и сейчас жить иначе. Социализм перестал быть мечтой, а начал становиться частью повседневной жизни новых людей. Это было особенно важно, так как в условиях отсутствия буржуазной политической системы, у российской интеллигенции отсутствовала возможность открыто выразить свою общественную позицию. Стремление образованной молодежи к новой жизни оставалось мечтой до выхода романа Чернышевского. Эта книга стала Евангелием разночинской интеллигенции 1860-х гг. именно потому, что дала четкий и ясный ответ на вопрос, заданный в ее названии.
Заключение
Во второй половине XIX века Россия в качестве полупериферии мирового рынка столкнулась с одним из парадоксов буржуазной модернизации. В условиях отсутствия сильной и самостоятельной буржуазии, инициатором реформ выступили часть помещиков и бюрократия («Лучше сверху, чем снизу»). Но в силу экономической отсталости России и сопротивления части дворянства, крайне архаичный государственный аппарат не был способен довести буржуазные реформы до своего логического конца. Разночинцы возникли как чернорабочие ограниченной буржуазной модернизации, их руками создавалась новая Россия. Но, получив образование в рамках существующей системы, они столкнулись с устоями самодержавия — системы управления, от которой правящая династия не могла отказаться. Непоследовательность реформ осознавалась в первую очередь «мыслящими пролетариями». Их образование намного превышало необходимый для среднего чиновника уровень. Помяловский писал в «Молотове»:
«Нам говорили, что отечество нуждается в образованных людях, но посмотрите, что случилось: весь цвет юношества, все, что только есть свежего, прогрессивного, образованного — все это поглощено присутственными местами, и когда эта бездна наполнится? <…> Чиновничество — какой-то огромный резервуар, поглощающий силы народные».
Развитие капитализма в России еще не создало достаточного количества рабочих мест для интеллигенции вне государственного аппарата. Поэтому рядовой разночинец, не претендующий на лавры выдающегося литератора, попадал в замкнутый круг: стремление к личной и общественной самореализации — материальная нужда — чиновничество. Встроенность в государственную машину в качестве одного из винтиков означала для разночинца постепенный отказ от политических и нравственных принципов. Находясь внутри бюрократии, не разночинец ломал ее, а самодержавие сгибало его. Для того, чтобы вести борьбу, нужно было выйти из системы, став «отщепенцем» для нее. Как справедливо пишет Михаил Ицкович:
«Будучи “отщепенцами” с точки зрения как образованной элиты, так и не-привилегированных слоёв населения, разночинцы чувствовали себя чужими в феодальном обществе, жёстко разделённом сословными перегородками. Им была чужда и патриархальная культура “низов”, и европеизированная культура “верхов”. Единственным выходом из подобного тупикового положения была борьба за созидание нового, бессословного и бесклассового, общества и соответствующей ему культуры».
Романы Чернышевского и Помяловского были разными, но логически связанными между собой этапами становления социального самосознания разночинцев. Наличие цензуры определило ту закономерность, что этот процесс проходил в начале 1860-х гг. не в форме выпуска политических трактатов или манифестов, а виде романов и литературной критики.
Если Помяловский зафиксировал состояние противоречивого смятения и неудовлетворенности нового социального субъекта, то Чернышевский указал дорогу, по которой должны были идти новые люди. Это вовсе не означает, что роман «Что делать?» является своего рода предначертанием; мы не склонны так преувеличивать влияние художественных произведений на реальную жизнь. Чернышевский своей книгой откликнулся на запрос русского разночинца на позитивную программу действий, который уже витал в обществе. П.А. Кропоткин писал: «В нигилистах Чернышевского, выведенных в несравненно менее художественном романе "Что делать?", мы уже видели лучшие портреты самих себя».
<...>
В книгах Помяловского разночинец еще не осознает особой роли в революционном движении, поэтому он очень остро переживает свою общественную бездеятельность. Но, в отличие от разночинцев в произведениях Герцена, Молотов практически избавлен от влияния дворянской идеологии. Он начинает искать идеологическую форму для адекватного отражения своего места в обществе. Молотов — это отправная точка социального самосознания разночинца. Политическое становление интеллигенции 1860-х гг. происходило в ситуации, когда крестьянские выступления конца 1850-х гг. не привели к революции. Крестьяне не получили земли и в своем большинстве смирились с этим. Пропаганда интеллигенции не находила живого отклика в народной среде. Столетия крепостничества вырыли целую пропасть между образованной и неграмотной Россией. Как замечал Чернышевский: «Народ не делает различия между людьми, носящими немецкое платье». Эту пропасть нельзя было преодолеть никакими жертвами отдельных героических личностей или организаций. «Мыслящие пролетарии» не рассчитывали получить быстрый отклик народа на свою агитацию. В силу объективных причин они были вынуждены длительное время бороться, опираясь на узкую социальную базу, которая состояла преимущественно из городской образованной молодежи. Противоречие между пониманием разночинцами необходимости качественных перемен и отсутствием социального субъекта для их реализации Плеханов назвал «великой трагедией истории русской радикальной интеллигенции».
Именно из-за этого противоречия разночинцам нужно было четко сформулировать свою историческую миссию. Чернышевский сделал это, наделив «новых людей» свойствами мессианства. Просвещение и революционное преобразование России стали исторической миссией русского разночинца. Именно в этих задачах он черпал моральные силы для борьбы в условиях, когда народ еще спал. Чернышевский писал:
«Как же будет без Них? — Плохо. Но после них все-таки будет лучше, чем до них. И пройдут года, и скажут люди: “после них стало лучше; но все-таки осталось плохо”. И когда скажут это, значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более многочисленных людях, в лучших формах, потому что тогда всего хорошего будет больше, и все хорошее будет лучше; и опять та же история, в новом виде».
- полностью статья приведена по ссылке (источники приведены по ссылке)
Свежие комментарии